Положение женщин на Руси в 10-16 веках

О положении женщин среди русских славян можно сказать весьма немного. О нём дошло до нас очень мало известий, да и те неопределённы, сбивчивы, нередко фантастичны. Образ древней славянки едва-едва выступает из тумана своими бледными очертаниями.

Всякое общество в ранней стадии своего развития полно противоречий, говорит автор исследования о русской женщине А. Шульгин, полно непостижимой, чудовищной смеси добродушия и зверства, братства и дикой ненависти, честности и безнравственности, сонной апатии и страстных порывов, семейных добродетелей рядом с отрицанием семьи, женской свободы и женского рабства. Эти контрасты нередко порождали различные суждения о жизни древней женщины.

Думают, что власть отца не имела никакой исключительно силы, как у римлян; что у славян родительская власть была двоевластием отца и матери; что и позже личность жены не закрывалась личностью мужа: жена могла иметь собственность и распоряжалась ею самостоятельно; у сербов она владела своим приданым; у болгар — тем, что давал ей муж в день свадьбы. Но рядом рисуются другие картины: у бедного и невежественного народа патриархальный строй не мог улучшать диких нравов; в первобытных домах членов родовых союзов жили скучено и людно; в них ютилось беспорядочное половое сожительство; большак-заправила, как феодальный сеньор, присваивал себе права на молодых женщин, пользуясь зависимым положением их мужей.

Женщины в семье уже сковывались властью старейшин, а между тем при заключении браков ещё помнили первобытную свободу отношений полов, и девушки с юношами сходились на вольные игры между селениями разных общин и похищались, как говорят, по взаимному уговору. Древние предания чехов вспоминают время, когда осмеивали мужчину, если он довольствовался одной женой, и когда женщина со своей стороны могла иметь нескольких сожителей. Женская и мужская молодёжь ещё являются среди племени как бы двумя отдельными союзами. Раз обиженные чем-то девушки ушли будто бы в свою отдельную общину, даже отстроили укрепление и вели войну с мужчинами, пока не помирились на игрище среди любовных увлечений.

Сильная и смелая девушка могла взять оружие и сражаться среди воинов своего родового союза, могла одна выезжать на подвиги, как богатыри, с которыми она билась, мирилась и сочеталась браком. В ту пору физическая сила и удаль давали все права на личную свободу; эти качества могла иметь и женщина. Но эти удалые богатырши-паленицы, выезжавшие в поле и степи потешиться силою, могли являться только исключением женского быта, продуктами ещё совершенно не сложившегося общества, приукрашенные к тому же народной фантазией.

Наши былины в своих поздних дошедших до нас пересказах дают оригинальные образы этих удалых палениц, вольных степных наездниц. Они свободно руководятся своими склонностями, силой завладевают полюбившимися им мужчинами и легко меняют их. Так, прекрасная боевая королевна наезжает чуть ли не на самого Илью Муромца и спрашивает его: «Утя есть ли охота, горит ли душа со мной, девицей, позабавиться»? Иные женские образы отмечены чертами глубочайшей старины.

Так, на группу богатырей наехала некая Бабища. Головища у Бабищи «с дощаной чан, а глазища то с пивны корцы»; и разгорается смертный бой её с молодым богатырем; уже противник близок к гибели; но старый Илья научает его, как одолеть богатыршу, и её убивают. Для борьбы с женщинами-воительницами у опытных богатырей имеются особые приемы, крайне грубые, неудобопередаваемые в печати.

Чародейка Маришка Игнатьевна живет со злодеем Змеем Горынычем, как с другом милым. Отважного убийцу злодея, Добрыню, она обращает в тура-золотые рога. Тур долго упрашивает чародейку вернуть ему образ богатыря; наконец принимает её условие жениться на ней, и тогда Маришка обращает его в богатыря. По совершения брака Добрыня говорит ей грозные слова: «Дам те, Марина, поученьице, как мужья жен своих учат!» — и рубит ей одну за другой руки, затем губы, зачем ласкали и целовали Змея Горыныча, и, наконец, отсекает голову.

В повествованиях про этих диких Бабищ, злодеек-чародеек не слышится симпатий к ним; это — отражения вредных сил природы, начал противообщественных; непоэтичны эпитеты, которыми их награждают народные певцы, величая богатырш — «разъездными, походными девицами, или поклонными». Разъезжают они в одиночестве, не имеют роду племени; нет между этими одинокими странницами никакого единения; многим из них нет места у общего богатырского стола Владимира Красное Солнышко.

С миром мужчин-богатырей у них нет связей, кроме мимолетных любовных увлечений; они борются с ними смертным боем, на жизнь и смерть; богатыри входят с ними в соглашения неохотно, часто ради обмана и обыкновенно убивают их.

В других былинах образы удалых палениц мягче, женственнее; в них проявляются духовные начала; они охотно расстаются с одиночеством и мирятся с богатырями; они не безродны; в иных боевых девицах богатыри встречали своих родных сестер; сказители лучше относятся к этим женским типам. Так древний богатырь Дунай, сын Иванович нарочно выезжал в поле поискать себе в удалой паленице достойной супротивницы (т. е. ровни), красной девицы, чтобы взять её за себя замуж; ему нужна равная по доблести подруга. Такие богатырские подруги ездили сражаться вместо мужей, помогали им в подвигах. Даже молодая жена Ильи Муромца надевала его богатырское платье и ездила вместо него в поход.

Из беглого пересмотра сказаний выносишь впечатление, что похождения необычайных бабищ и бойких походных девиц в сущности лишены разумного содержания, они бесцельны; мистическая сила древнейших богатырш не направлена на полезную и понятную для народа борьбу с вредными явлениями природы, с натисками врагов, как силы богатырей-мужчин; можно думать, что народ, сохранив смутную память о вольных богатыршах, позабыл смысл их подвигов. Дикие, нескладные древнейшие паленицы грубо кокетничают своей силой и вызывают мужчин на грубые выходки, на грязные способы борьбы. Они одиноки, сами оказываются подругами и поддержкой злодеев мирной жизни, как Змей Горыныч. Это, несомненно, пережитки первобытного матриархата: те женщины, которых патриариархально-пастушеский быт оторвал от материнского рода, но почему-либо не заставил подчиниться новой власти мужчины-старейшины; у них уже нет роду-племени; они ничьи дочери и ничьи матери; они потеряли всякие общественные связи; изгои, по терминологии нашей летописи; по физической силе титаны-женщины, они бродят по степям, уже никому ненужные выродки, неспособные ни победить новых порядков, ни примениться к ним, и как титаны греческой космогонии, гибнут в борьбе с новыми повелителями мира.

Более молодое поколение палениц не таково; сестры или невесты богатырей, они более нормальные красные, т. е. красивые девицы, достойные подруги богатырей; они охотно принимают новый порядок семейной и общественной жизни, становятся равными по доблести и силе, но верными, т. е. на век связанными личным долгом женами товарищей богатырей. Смена древнейшего порядка жизни новым под главенством мужчины, подчиненное положение женщин в семье находит свое отражение в наших былинах.

В быту древних славян большое влияние имели любопытные личности женщин, познавших тайны природы, искусство врачевания, толкования снов и примет, знахарок, ухаживающих за больными и рожающими; они служили ближним и обществу трудясь над избавлением людей от страданий, всяческих зол и напастей, и их за это почитали и очень высоко ценили. Древнейшая космогония сказывалась и здесь; по воззрениям первобытного человека, именно женщинам легче открывалась воля богов, бывали доступны глубочайшие тайны природы; и открывались познания, делавшие их прорицательницами, вещими, мудрыми, и народ преклонялся перед ними.

Несомненно, по многим указаниям, что в древнем славянском быту женщины всех слоев принимали участие в публичных празднествах и жертвоприношениях; служили при культе домашних божеств, состояли жрицами при общих служениях. Знатные боярыни участвовали в пирах и застольных беседах воинов и богатырей. На шумных пирах у князя Владимира жены богатырей и представительницы знати и богатого купечества пили, шумели, хвастались и ссорились, как мужчины. Хвалилась Марина Лиходеевна числом богатырей, которых своими чарами обратила в туров; хвастались богатые вдовы казной, хоромами, обижая и унижая своих соседок. Заводились женские ссоры и даже драки. Прибежала разобиженная боярыня, поет былина, прямо с пира к сыну и нажаловалась на дерзкую обидчицу. Сын матушку уложил в постель — «в те поры совсем пьяна была», и тотчас побежал к дому обидчицы мстить за мать.

Наряду с удалыми, героическими мотивами старых сказаний, унаследованными от седой древности, слышатся и другие, глубоко скорбные, трагические. Побежденная наездница, силой похищенная в жены победителю, поруганная, грубо им приниженная, надрывается с горя и тоски в тереме у своего повелителя; и на лестный вопрос его, еще увлеченного; «Кто тебя краше, белей и румяней?» отвечает: «У отца и матери я была красна и хороша, а теперь я — полоняничное тело; волен Бог, да и ты со мной!» — и называет ему другую раскрасавицу, что во сто крат лучше её, и отсылает к ней опостылевшего насильника. Чувственность мужа воспламеняется, скачет он за новой добычей — женщиной, опять побеждает, похищает, силой увозит; и другая раскрасавица разливается слезами в запертом тереме, что превращена в полоняничное тело, опозоренное, измученное неволей, и отсылает победителя к новой жертве. Удел массы рядовых женщин из среды славяноруссов был поистине ужасен. Господство грубой силы и экономический расчёт действительно обращали их в «полоняничное тело», в орудие наслаждений и тяжкого труда. Нужно помнить, что древняя Русь служила главной поставщицей рабов на рынки востока, юга и даже в западную Европу; главным предметом её вывоза были рабы, челядь.

Арабские путешественники оставили довольно яркие описания, как руссы привозили свои товары в г. Итиль, к низовью Волги и выше, к Великим Болгарам, близ устья Камы. Их самым ценным товаром были девушки. Красота женщины-рабыни делала её особенно ценной для интимных личных услуг, и потому рабыни всегда ценились на рынке дороже рабов-мужчин. Приехав в торговый город, говорит арабский писатель, русский купец приносит жертвы идолам, творя молитву: «Я привёз столько-то девушек, столько-то другого товару. Помоги мне распродать всё». Обращение купца со своим живым товаром было отвратительно животное, неудобопередаваемое; это видели все покупщики и посетители торжища, подходившие к скамьям, на которых руссы сидели с самыми красивыми своими девушками.

В самых интимных подробностях домашнего обихода торговцам и покупщикам прислуживали рабыни. Один араб описал картину неопрятного утреннего туалета нескольких вместе живших купцов перед рабыней, служившей им. Другой араб, проехавший по всем приволжским селениям вверх до самой Камы, видел самого царя руссов, начальствовавшего над младшими князьями. Царь или каган проводил обыкновенно время на высоком и необыкновенно широком престоле (вернее, помосте, покрывавшемся, когда нужно, шатром), ниже которого располагались сотни его воинов. Здесь, наверху, кагана всегда окружали до 40 женщин-наложниц; и здесь, на виду у всех денно и нощно протекала вся домашняя жизнь владыки; отсюда садился он на коня для похода; сюда же возвращался он, сходя с коня. Этому же писателю принадлежит известное описание мучений рабыни, согласившейся погибнуть на костре вместе с телом покойного повелителя.

Старина выдвигает перед нами несколько героических женских личностей, легендарных и исторических: Любаши, Ванды, Ольги, поруганной и затем награжденной Рогнеды, но они теряются среди массы женщин, силы и жизнь которых эксплуатировались сильнейшими, в тысячах живых существ, лишённых нрава на элементарнейшее чувство, отличающее человека от животного — чувство стыда. И вполне понятно, что близкий к этому быту летописец-христианин имел основание отметить большую культурность своего родного племени полян, тем, что его соплеменники имели «стыденье» к женам, сёстрам и снохам.

Обратимся теперь к юридическому положению женщин и к формам брака среди славянских племён. Как известно, главною мерою возмездия за преступления, за убийства была кровная месть родичей за пострадавшего близкого человека. Нельзя сказать, чтобы месть являлась делом вполне личным или семейным; наряжалось и нечто вроде суда, который знал о преступлении и, может быть, назначал месть. Мстили за убийство и поругание женщин, как за мужчин. Гораздо позже, в христианскую пору летопись говорит, что наместник великого князя Святослава на Белом озере приказал многим жителям мстить за убитых матерей и сестёр, обвиненных в колдовстве, вызвавшем неурожай в области. Мстили и сами женщины за смерть мужей и детей; всем известны жестокие измышления Ольги, мстившей древлянам за смерть Игоря. Женщинам, как и мужчинам, полагалось по судебному приговору выходить на судебный поединок, и решать свое дело личной борьбой, не заменяя себя бойцом. Женский поединок был ещё в обычае и в христианские времена, когда на него обратила внимание церковь.

Славяне появляются в истории живущими ещё в родовом быту, который постепенно разлагался, заменяясь делением на племена. Земельною собственностью владела сообща целая община; всё хозяйство велось сообща под руководством старейшины (домовладыки, домачина большой семьи). У славян южных и западных соблюдались при этом некоторые правовые нормы; родичи имели голос в управлении общиной, даже сами выбирали старейшину, а его помощницей бывала его жена. Допускалась даже возможность избрания женщины в старейшины обшины; общий совет членов наблюдал за этими руководителями.
При такой организации рода-общины участь женщины вместе с другими рядовыми работниками была довольно сносной. Существует мнение, что старинная славянская община имела и тогда смешанный состав; в него входили не одни кровные родственники, но и посторонние, находившие экономические выгоды в таком приложении своего труда; они обеспечивали себе некоторые права особым договором, и этим ограничивали власть родового старшины.

Таким образом, славянская община — задруга, как её называли на юге, отклонялась от строя кровно-родовой общины римлян и становилась скорее экономическим союзом, трудовой кооперацией с общим имуществом. Женщины входили в неё, как безусловно необходимые трудовые единицы, что сглаживало их подчинённое положение в семьях и давало им некоторые личные права. Такова была задруга у придунайских племен; но более чем сомнительно, чтобы она перенеслась к нам, на территорию современной России.

В родовом быту племён, перешедших на нашу северную равнину, незаметно, чтобы власть старейшин чем-либо ограничивалась; у русских славян — среди суровой природы, бедности, полного невежества, среди разобщённых между собой огромными пространствами посёлков, среди промышлявших первобытными промыслами зверолова, охотника и рыбака — власть старейшин без труда развивалась до деспотизма и тяжело ложилась на всех младших и особенно на женщин. Тяжёлая доля дома, приниженность, зависимость женской личности побуждали отводить душу за пределами села на буйных игрищах и гульбищах. Очень часто среди многолюдного состава рода для мужской молодежи не хватало невест, и девушек отбивали у чужих общин, что обыкновенно происходило на игрищах. Здесь на веселых сборищах не грозила насилием власть старших, зато проявлялись другие насилия, порождения первобытных разнузданных нравов, уже осуждаемые немного более культурными элементами славянских племен. Вспоминает их первый летописец, описывая разгул страстей на игрищах между сёл, где буйные молодцы не щадили сестёр, никого не стыдились в своих эксцессах, хватали любую женщину, «которая жена или девица до младых похотение имать», а потом, после соблазна «иных девиц поимаюше, других поругавше, метаху на посмеяние до смерти».

Заключённый в такой обстановке брак по обоюдному соглашению являлся скорее счастливым исключением, нежели правилом; так думал и летописец. Эти браки умычкою бывали непрочны и временны; необеспеченность, тяжёлая бедность побуждали уходить друг от друга, и в погоне за лучшим искать себе новой пары, новой судьбы. Что касается представителей высшего состоятельного класса, имевших возможность содержать многих жён, то обилие их при имении одного мужа объясняется некоторыми историками как результат лёгкого взгляда на брак, быстрой замены надоевшей жены другою; но, несомненно, существовало и многобрачие и очень долго, захватив и христианские времена, а рядом с ним — и непрочность брака с частой сменой жён.

По русской равнине славяне расселились уже племенами, среди которых родовые связи сильно разложились. Разбросанные на широком просторе племена стали заметно различаться по нравам и обычаям. Кому, как древлянам, довелось бороться со скупой природой, гнездясь в глухих лесных дебрях, живя по редким разобщённым между собой селениям, те дичали и грубели среди бедности и первобытного хозяйства. Они жили «звериным обычаем», не имели «стыденья» к матерям и снохам, умыкали невест. Но более богатые люди, следует думать, уже покупали жен, как рабынь, чтобы прочнее держать их в своей власти.

У полян, живших в лучших условиях, сносившихся с обитателями Черноморья и с греками и потому перешедших на более высокую ступень экономического быта, и нравы стали мягче, быт несколько культурней. Женщина, хотя и младший член семьи, являлась до некоторой степени личностью с нравственными и даже имущественными правами. В домах мужчины считались с женской личностью, имели перед ними «стыденье», по выражению летописи. Благодаря тому, что торговля уже способствовала выделению состоятельного класса, женщины могли иметь личную собственность, — на этом настаивают видные историки древнерусского права. Условия брака усложнялись; он становился не только личным, но и экономическим союзом (хотя брачующихся по старому обычаю водили вокруг куста или дерева). Сговоренную невесту вечером торжественно приводили в дом мужа, почему она и называлась водимой, законной женой в отличие от наложниц. На другой день, когда союз фактически совершился, так же торжественно привозили и сдавали её приданое.

С разложением родового быта женщина сохраняла более крепкие связи с отцовской семьёй и не переходила всецело в род мужа. Девушка получила право на приданое, на свою долю из отцовского имущества. В теории приданое считалось всегда её собственностью, хотя бы оно и входило в общее с мужем хозяйство, смешивалось с его собственностью; на практике, конечно, муж всё-таки был властелином дома, и рука его тяготела на всём хозяйстве. Но всё-таки с распадением родовых общин на семьи с домохозяином, личным собственником во главе, положение женщины улучшилось: она тоже получила право на личное обеспечение. Как это отражалось на судьбе женщин беднейшего класса, трудно сказать; в меньшей семье с меньшим числом работников, могла возрасти тяжесть труда, выпадавшая на её долю.

У поляков размер приданого, которое должны были выдать дочери, точно определялся обычаем и законом, как известная доля всего имущества её отца; муж в свою очередь обеспечивал целость приданого жены соответственной частью своего имущества. У русских славян как-то чуждались точных юридических норм; полагалось давать приданое за дочерью, но сколько именно выделить ей — возлагалось на совесть; «что вдадуче», говорит летопись — сколько дадут. Князья и люди состоятельного класса охотно держались этой формы заключения брака, который, несомненно, давал больше устойчивости брачному союзу. Они сами, получив приданое, укрепляли за женой вено, то имущество, которое ранее выдавали за невесту её семье, как выкуп за неё. Этим обеспечением женщина заинтересовывалась в совместном хозяйстве с семьёй мужа.

Благодаря таким обычаям княгини и знатные женщины, главным образом вдовы, получали в своё владенье крупные состояния, волости, даже города. Хотя сёстры князей не считались наследницами наряду с братьями, но всё-таки, по-видимому, получали кое-какое обеспечение из отцовских владений. Когда заключались договоры князя Игоря с греками, в переговорах принимали участие представители крупных владелиц, княгини Ольги и двух боярынь, жён воевод со славянскими именами. Значит, знатные и богатые собственницы имели голос в экономических предприятиях и в политических договорах. Хорошо награждённые отцами и мужьями, такие женщины могли пользоваться большим влиянием в общественном быту, если обладали умом и энергией.

При введении христианства и у нас, как на западе, должно было сказаться влияние женщин высшего класса. Они были далеки от более культурной жизни запада и юга Европы, но при первых отзвуках христианской проповеди не могли они, особенно те, которые уже сумели вкусить сладости власти и влияния, не сочувствовать учению, которое давало мужу только одну жену, а дому — одну хозяйку. Следует думать, что не одна Ольга со своим государственным умом склонилась на сторону веры греков, открывавшей пути к европейской культуре; успехам нового вероучение содействовали и другие женщины. Если муж Ольги не решился последовать её примеру, а сын относился довольно безразлично к вопросам веры и культуры, то на внуках сильно сказалось влияние бабки и её приближённых христиан: не избежал его и Владимир, как не клеймил летописец его идолопоклонническое усердие. Из пяти его водимых, т. е. законных жен, четыре были, несомненно, христианки, из них 3 первые — 2 чехини и болгарка, принадлежали к знатным родам; во всяком случае, выросли среди более культурной среды, нежели общество Святослава Киевского и его сыновей.
Вместе с христианством, письменностью, церковными обрядами перенеслись из Греции и новые нравственные и юридические понятия; в сознание высшего класса, а за ними и жителей больших городов они проникли довольно рано; но главная масса населения, сельский люд, прожил ещё века в преданиях и воззрениях язычества, крайне медленно осваиваясь даже с внешними формами христианского богопочитания. И новая вера провела довольно резкую черту между высшими слоями русского общества и крестьянством; говоря о русских женщинах-христианках долго приходится иметь дело только с княжнами и боярынями, мало касаясь женщин народной массы; долго волхвы находили среди этой массы крепкую опору для борьбы с христианским духовенством; старые моления, колдовство, ворожба, единственные способы проявления своей силы и личного влияния, долго владели сознанием этих женщин, оправдывая филиппики аскетов против женского пола, доставляющего многих угодниц бесу.

Православная церковь усиленно старалась внушить новообращенным, что брак есть таинство; стремилась установить его таким же идеальным и твёрдым союзом, как союз Христа с церковью; с особой энергией выступала она на борьбу с плотской распущенностью восточных народов, и эту борьбу перенесла и в Русь. Но именно семейный быт, семейное право, особенно близкие человеческой личности, связанные с самыми интимными сторонами её жизни, очень упорно не поддаются реформам и новизне, и крайне медленно уступают натиску новых обычаев. У высшего класса сложились одни понятия о праве и порядке; низшие классы довольствовались иным кругом понятий. Большая разница в понятиях о праве, о религии замечалась и по областям территории; в больших центрах, где скоплялось духовенство и представители грамотности, прививался церковный брак, хотя очень долго при одной жене не стеснялись держать многих наложниц; и князья, переходя в новый удел, оставляли в прежнем гнезде не мало покинутых женщин. Чем далее от центров, тем крепче держался брак по договору, гражданский, без венчанья.

Только с XIII века церковный обряд проникает в жизнь окраин; до этого времени венчались бояре и знатные горожане. В XV и в XVI вв. продолжалась борьба с невенчанными браками, наложничеством, даже многоженством, с отклонениями от христианского жития. В Москве в домах уже царил византийский обряд; а на Дону, где женщины были товарищами мужчин в их военном быту, вместо венчанья объявляли жениха и невесту в казачьем кругу, менялись женами, продавали их и отсылали из дома, не отличая от пленниц и рабынь. Ещё доныне держались эти порядки в Сибири; церковный брак и христианская семейная жизнь были там совсем чужды массе населения; и это неудивительно, если оглянуться на Польшу; при строгом и образованном католическом духовенстве там долго таилось многоженство, а в XVI в. оно, говорят, даже усилилось.

Вообще церковь взяла женскую личность под своё покровительство, вместе со всеми сирыми и беззащитными, но женщинам пришлось многим поступиться. С первых дней своего утверждения на Руси православная церковь через клир, своих представителей, заботливо и твёрдо наметила демаркационную линию между полами, указывая, где место мужчины, где место женщины, как следует относиться к первому, как ценить вторую.

Началось с мест для молящихся в храмах. В Греции сообразно исконному разделению полов в домашнем быту женщины на молитве помещались отдельно от мужчин на верхних галереях каменных храмов. Эти галереи составляли обязательную часть церковного здания, ставились на каменных арках и столбах, особые лестницы вели к ним прямое паперти, так что женская половина молящихся не встречалась с мужской. Галереи завешивались легкой тканью, сквозь которую женщины могли видеть церковь и службу, не будучи видимы сами.
Порядок этот перенесся и в русскую церковь. В наших каменных храмах воздвигались полати для женщин с особой лестницей с паперти, и тоже завешивались тканями. В малых деревянных церквах женщины становились отдельно сзади. В Малороссии это место долго называлось «бабинец».

У нас отделение женщин в церквах проводилось, по-видимому, не так строго, как в Византии, но оно имело худшие последствия — женщины редко посещали церковные службы. Как и в Греции, в домонгольский период нашей церкви при храмах служили особые женщины, диакониссы, которые надзирали за женским отделением, и пели здесь всё, что относилось ко вне алтарной службе. В Византии диаконисе рукополагали; следует думать, что и у нас они получали особое посвящение на служение храму и принадлежали к клиру; они святили кутью, хлебы, зерно. Позже, когда православие укрепилось в народе, в церковной литературе послышались протесты против диаконисе, а положение их изменилось. Стоглав жалуется на нескладное «бормотанье» над просфорами непосвященных женщин, невежественных, путающих молитвы за здравие и за упокой. Несчастные, безграмотные молитвенницы не сумели устоять на высоте положения, справляясь кое-как со своими обязанностями; их повсеместно отстранили от храмов, и от женского клира сохранились у нас одни просвирни.

Вопрос, лучше ли исполняли требы малограмотные церковнослужители; но без них не могли обойтись, женщинами же очень легко поступились. Отстранением от алтаря и от главной части храма церковь отводила женщине второстепенное место перед лицом её Творца. Никакое покровительство женщине, никакое заступничество за её права, как жены и матери, не искупало внушительности такого отстранения, производимого публично, вполне очевидного для народной массы. Попутно наряду с этой мерой много ветхозаветных взглядов заносилось с востока, взглядов на женщину, сложившихся в пору древнего еврейского патриархата, когда он боролся с окружавшими его идолопоклонниками.

В женщине систематически унижалось всё, что было связано с её чадородием, с тем опасным для патриархального строя её служением будущности человечества, какое особенно ценили первобытные язычники, как проявление главных сил природы, творчества матери земли.
Женщина была признана нечистою в важнейшие периоды своей жизни и периодически очищалась, как оскверненный сосуд. Считалось нечистым и подвергалось освящению помещение, где происходили роды; благодаря этому жизнь родильниц из бедных слоёв населения и их младенцев подвергалась большим опасностям в холодных и грязных чуланах и закутах. Все это накладывало на женскую личность печать отверженности и приниженности, что очень глубоко проникало в сознание ещё первобытного русского общества и поддерживало престиж сильного пола.

Взяв под своё наблюдение семейную жизнь новообращённых, церковь требовала строгого обуздания чувственности и отдаления мужа от жены на три-четыре дня в неделю: тогда учили, что дитя, зачатое в дни, предназначенные посту и воздержанию, будет обладать покорной дьяволу душой еретика и преступника; ограничивалась даже совместная жизнь супругов на все посты, что проповедовалось как идеал семейного жития христианина. Добиться установления постов среди населения древней Руси стоило духовенству огромных трудов; в ту пору очень медленной колонизации девственных лесов и полей наши предки жили ещё звероловами, питались главным образом, а местами и исключительно, мясной пищей. Приходилось пускать в оборот самые грозные застращиванья, самые строгие внушения чтобы поражать воображение детей природы и побудить их так или иначе почитать посты.

Увлечение женщиной приписывалось чарам дьявола, исконного врага людского благополучия; ореол постников и затворников освещался с необыкновенной яркостью, чтобы привлекать внимание любителей веселья и сытой пищи. Долгое время эти проповеди почти не достигали слуха массы людей, затерянных среди громадных пространств, лишённых церквей и элементарных средств, побуждающих человека сознавать себя — хотя бы смутно — христианином.

Когда началась проповедь отречения от суетного мира, и в древней Руси возникло монашество, на проповедь откликнулись и женщины. В среде первых сподвижников женщины не считались чуждыми новых идеалов, перенесённых с юга на русскую почву.

В Киево-Печерском монастыре в ту раннюю пору постригались главным образом знатные и богатые люди, наиболее культурный элемент христианской Руси, что помогло обители приобрести сильное влияние на просвещение страны. Среди женщин этого класса тоже зародились аскетические настроения: вдовы, даже девицы стремились к уединению, молитве, постничеству и созерцанию. Иные знатные женщины уходили в келейки и затворы при церквах.

Женские монастыри древней Руси вели довольно тихое существование; они редко славились чудесами, мало поражали умы и воображение верующих, сохранили очень мало житий своих подвижниц. Старинные монахини особенно прославились своими трудами в художественных рукодельях. Богатые монастыри, основанные и покровительствуемые княгинями, располагали богатыми складами дорогих материалов, греческой парчи, заграничных шелковых тканей, золота и серебра для пряжи, шелку, драгоценных камней для вышиванья. В монастырях устраивались особые школы, где готовились художницы, вышивальщицы и золотошвеи; опытные мастерицы годами вырабатывали художественные пелёны, покровы, ризы, воздухи для украшение соборов, церквей и домашних крестовых у богатых людей. Замечательные изделия монахинь-мастериц очень способствовали развитию чувства изящного и художественного вкуса в русском обществе; они же создали технику тонкого рукодельного мастерства и долго поддерживали её на должной высоте.

Итак, перед церковью женщина была признана лицом младшим, низшим, обязанным скрываться за личностью мужа и состоять в полном у него послушании; на неё легла печать чего-то нечистого; какое-то темное греховное пятно отметило её без всякой вины с её стороны. Но в среде светского общества та же церковь добивалась для неё почётного места и влияния в семье, уважения к её человеческой личности, требовала внимания к её слабости, защиты её от насилий. Первое время духовенство положило много энергии на установление церковного брака, заключаемого по желанию самих брачующихся; только опираясь на вполне полюбовный союз, оно могло преследовать прелюбодеяния, браки при жизни первых супругов, бороться с самовольными разводами, с умыканием девиц. Облегчая условия брака, оно долго не требовало даже согласия родителей брачующихся; это требование внесено позже в сборник церковных правил (Кормчая книга появилась в XII в. и постепенно дополнялась). В грубом, почти диком обществе, привыкшем к многоженству, страдательная роль выпадала на долю женщины; поэтому в борьбе с язычеством церкви приходилось стоять за права законной жены на одинаковое с мужем значение у домашнего очага, права на долю из имущества и хозяйства, на которое она работала.

Духовенство стремилось внушить, что похищение девицы — насилие над нею, позорящее её честь, унизительное для её личности; похититель подлежал суду князя и епископа; с него взыскивали вознаграждение потерпевшей, сумма которого росла сообразно с социальным положением женщины; за похищение боярской дочери или жены виновник платился шестью гривнами золота, сумма крупная для того времени. Еще строже карался самовольный развод, от которого часто страдали жены, выселяемые мужьями из дома: провинившемуся боярину грозило взыскание на громадную сумму, до 300 гривен золота. Церковь взяла под свой надзор женские поединки, назначаемые судом. Такие публичные бои представляли слишком соблазнительное зрелище для благочестивых христиан. Не одобряя грубых, воинственных выступлений женщин, предназначаемых для скромной жизни у домашнего очага, церковь, по-видимому, стремилась скрывать их поединки подальше от глаз праздной толпы.

В компетенцию церковного суда входили все ссоры и столкновения, происходившие внутри семей, жалобы супругов друг на друга или на детей; он считал необходимым преследовать всякое насилие над женщинами и детьми. Положение церкви обязывало к благим пожеланиям; но очевидная затруднительность, почти невозможность открывать преступление и насилие против слабейших среди не сложившегося первобытного общества, неудобства борьбы с высшим классом, боярами и дружиной, занимавшими особое положение в стране, надолго парализовало добрые намерения уставов и постановлений.

Впрочем, в судебной практике оказалось не мало дел о бесчестье женщин срыванием головного убора; как известно, православной женщине запрещаюсь показывать свои волосы кому-либо, кроме мужа и самых близких лиц; открыть волосы публично, «опростоволосить» женщину очень долго считалось большим и дерзким проступком против нравственности и религиозного чувства.

Своим отношением к браку и женщинам церковь оказала некоторое влияние на постановление «Русской Правды»; судя по уставу церкви, следует думать, что убийство женщины каралось теми же 40 гривнами виры, как и убийство свободного мужчины. Жизнь же рабыни, как и ранее, ценилась дороже жизни раба — 6 гривнами вместо 5. Статьями, касающимися гражданского и семейного права, женщины древней Руси признавались самостоятельными юридическими лицами, и в браке — отдельными от мужей; они вполне самостоятельно владели своей собственностью отдельно от семейного имущества. Но девушки вообще не считались наследницами после родителей; они имели право только на приданое из имущества отца, размеры которого по-прежнему не определялись; за смертью отца братья-наследники обязаны были позаботиться о приданом сестёр.

Что приданое никогда не считалось за собственность, приобретённую по наследству, доказывается тем, что по смерти бездетной жены, её приданое всегда возвращалось семье её отца и братьев. Впрочем, права дочерей резко различались по их положению на социальной лестнице. Так, по смерти человека низшего класса, людина или смерда, не оставившего сыновей, его имущество отписывалось на князя, и уже от имени этого высокого лица выделяли приданое незамужним осиротевшим дочерям. Такое ограничение прав дочерей объясняют различно; одни видят в нём пережиток родового быта; другие говорят, что смерды часто пользовались общественной землей или работали на земле частного собственника, и дочери не могли вместе с имуществом принимать на себя их обязательств перед землевладельческой общиной.

Но отстранение дочерей от наследования не касалось высшего класса и княжеской дружины. Этот класс княжих слуг давно занял особое положение среди населения Руси. Слуги князя переходили вслед за ним из одной области в другую и не имели связей с местными обществами. Они имели особые привилегии в своих владельческих правах; даже внутри их семей между их членами зарождались особые юридические отношения; и права дочерей в высшем классе княжих слуг оказались отчасти сходными с правами феодалок в Англии; закон говорил: умрёт княжий муж и не оставит сыновей, то дочери наследуют его земли и имущество. Только гораздо позже, в Московской Руси XVI в. стали сокращать права дочерей знати на наследование вотчин.

Наше раннее законодательство особенно внимательно к вдовам-матерям, тесно связанным с экономическими и интересами младшего поколения дома. Жена и при жизни мужа может вполне самостоятельно владеть своим приданым, тем, что ей даст муж, и что сама она приобрела в годы замужества; все это сохраняет она за собой и по смерти мужа. Значение личности матери-вдовы признаётся общим правилом: если муж умрёт, оставив жену с детьми, то вдова заступает его место перед семьёй и обществом; она берёт себе на своё содержание долю из наследства детей, если муж сам не наградил её при жизни (но без права ею распоряжается); она одна опекает и воспитывает детей до совершенного возраста, ведет хозяйство, торговлю, все дела, какие оставил муж, отвечая за свои промахи и растраты. Ей не назначают соопекунов, как это делается на западе и до сих пор.

Несомненно под влиянием церкви внесена в «Русскую Правду» статья, требующая, чтобы рабыня, состоявшая наложницей господина, отпускалась на свободу вместе со своими детьми; но её дети не могли считаться членами христианской семьи, и потому не получали ни наследства, ни приданого из имущества отца; закон только давал им свободу; о их дальнейшей судьбе не заботились; но тут за них вступался обычай: есть указание, что семья выдавала им кое-что из вещей или скота. Затем церковь могла их взять под своё покровительство: на церковной земле обычно ставились избушки, мазанки, келейки, где ютились только что отпущенные на свободу люди, пока не устраивались где-нибудь, не находили приложение своему труду.

Старый закон на глазах церкви признавал полную имущественную самостоятельность не только вдов, но и замужних женщин, как бы впадая в противоречие с принципом полной покорности и подчинение жены мужу, которым учила сама церковь. Как понять такое разногласие? Как умещались в женской жизни подчиненность с самостоятельностью? Следует думать, что самостоятельность женщин-собственниц существовала главным образом в теории, в сфере допустимых возможностей; на практике жена отвечала за долги мужа не только своим имуществом, но и личностью: в случае несостоятельности, — она вместе с детьми поступала в рабство в счёт уплаты долга кредитору; и лишь значительно позже было установлено призывать её к ответственности только тогда, если она своими средствами участвовала в предприятиях мужа. С имущественной самостоятельностью женщины мало считались судьи и исполнители их постановлений; в семье личность подавлялась властью мужа и старших.

Мудрено себе представить, как женщины средних и низших классов могли распоряжаться своими маленькими имуществами, когда они входили в состав общего с мужем хозяйства; ведь самих женщин мужья и свёкры закладывали на отработки, брали на них кабалы, уводили с собой в холопство. Другое дело — боярыни и представительницы высшего купечества; они владели крупными имуществами и могли вести вполне самостоятельные хозяйства в своих владениях.

Среди начавшей складываться христианской семьи люди уже начали чувствовать обаяние женщины и матери, которая давала им мир и тепло в обстановке личной, земной жизни, даже становилась иногда её центром; но скопление тяжелых неблагоприятных условий не дало семье развиваться. Огромное бедствие обрушилось на страну; разразился татарский погром, потянулись годы тяжелого ига.

Бодрый дух народа замутился. Тягота жизни побуждала самые закалённые сердца искать утешение в благочестии. Упадок веры в себя среди униженного народа выдвинул влияние идеи греховности, которую так охотно проповедовало духовенство: иго азиатов — наказание за грехи народа; настало время думать о покаянии и спасении души. Аскетические настроения сразу повысились. Число монастырей быстро росло, развивалось отшельничество и пустынножительство. Искание путей к спасению грешных душ вытеснило из сознания книжников и духовенства заботы о просвещении и грамотности, что очень невыгодно отразилось на отношении к женщинам.

Новое направление мысли не одобряло наслаждения жизнью, доставляемого сердечной связью мужчин и женщин; в любви не видели ничего кроме плотской чувственности, поощряемой нечистым, врагом Христа; привязанности, привлекательность семьи могли только мешать человеку проникаться настроениями покаяния и умиления, проповедуемых духовенством, которое в годины бедствий усердно укрепляло свои власть и влияние на развалинах старой вольной жизни Руси. Указывая пути к спасению души, литература и проповедники рисовали женщину носительницей самых мощных соблазнов грешного мира, первую жертву и верную служанку дьявола, своими прелестями подчиняющую ему всё новых и новых жертв. В отдельных поучениях, в сборниках для назидания верующих подбирались мнения великих людей «о злобе и лукавстве женщин»; книжники выхватывали отвечавшие их цели отрывки из страстных филиппик Златоуста против враждебной ему императрицы, написанных в минуты напряжённого раздражения, из поучений восточных аскетов-пустынников, измученных соблазнительными видениями; приплетали к ним суровые отзывы о женщинах ветхозаветных пророков и мудрецов древности — Сократа, измученного своей Ксантиппой. Получался очень цельный по выдержанности основной мысли подбор ярких образцов красноречия, род хорошей хрестоматии, какими в наше время опытные педагоги умело настраивают учеников на заранее намеченные размышления.

Так, в западной Европе в средние века под влиянием литературы востока и аскетов-проповедников распространялись беспощадные обличения греховности дочерей Евы, писались грубые до цинизма сатиры на женщин; но на западе крепко привилось влияние школы, поддерживавшее навыки к критической работе мысли; и изуверские нападки на женскую личность вызывали среди лучшей части общества обратное явление — горячую защиту чистоты женской души, «панегирики женской добродетели», рыцарское поклонение, прославление женщины, как источника красоты и счастья на земле.

Не то у нас; запуганное воображение аскетов ни в чем не находило противовеса; при отсутствии материала для чтения литература «о злых жёнах», отвечая общему настроению приниженности и трепета, производила сильное впечатление. Работа мысли была ещё чужда русскому обществу того времени; оно само ещё жило воображением; а это воображение запугивалось на таком всем близком и знакомом аффекте, как влечение к женщине; ему особенно легко внушалась навязчивая идея о тёмном наваждении, о силе дьявола, и слабый духом, лишённый нравственной устойчивости люд охотно слагал на женщину ответственность за первородный грех и за пагубную власть дьявола над земной жизнью человека.

Сторонники авторов посланий о злобе женской создавали для женщин глубоко трагическое положение. Их унижали до отрицания в них образа Божия; глушили в них чувство собственного достоинства и строго требовали от женщин искренности и чистоты душевной. Относясь очень взыскательно к женщинам, осыпая их беспощадными осуждениями, наши моралисты не заботились о воспитании их душ, их наставлении, чтобы помочь им бороться со своими слабостями и мирскими соблазнами. На западе в средние века тоже страшились женской нечистой прелести; зато при женщинах состояли руководители совести, исповедники и наставники в деле веры. В тяжёлые минуты сомнений и душевных тревог католички шли в церковь отвести душу и получить наставление. Можно не сочувствовать характеру этого воспитания, но, во всяком случае, заботы о воспитании, об удовлетворении духовных потребностей там на лицо.

У нас очень мало занимались духовной жизнью женщин; не помогали им спасаться от соблазнов. Грубое невежество и тяжелый труд женщин низших классов держал их в отдалении от церкви. В более состоятельной среде женщин и девушек старались
не выпускать из дома, подозревая в склонности к любовным похождениям, и ревниво следили за ними; чтобы отстоять обедню или заутреню, женщины и девушки выпрашивали позволения мужей и старших; малейшая неосторожность вызывала подозрения, и женские члены семьи, кроме самых старых, лишались права даже посещать церкви.

Много девушек ни разу не бывали в церкви до самого дня своей свадьбы. Молодым священникам не позволяли исповедовать женщин, опасаясь соблазна; женщинам давали в духовные отцы старичков, забывших грамоту, глухих, полуслепых, не считаясь с тем, слышат ли они исповедниц, понимают ли их речи; исполнить обряд мог и одряхлевший служитель церкви; большего женщине не полагалось, о её духовных потребностях редко заботились.

Свою впечатлительность, работу воображения женщины могли удовлетворить старыми языческими поверьями, тайными обращениями к фантастическим существам и явлениям природы; отсюда страшная отсталость женщин в религиозных понятиях.

Приниженные, лишённые доверия, они могли искать спасения и отрады только в изворотливости, лукавстве и притворстве. Женщина могла действовать на своих владык и судей тем же орудием, которым угнетали её — страхом; она прибегала к волшебству, наговорам, ловким гаданьям, которым верили и перед которыми трепетали; она научалась говорить замысловатым языком, изощряя своё остроумие, отвечала притчами и загадками, которые исстари привлекали внимание и уважение слушателей. Женскую личность замечали и ценили грубочувственными эмоциями; она мстила грубым и дерзким кокетством или пугала притеснителей чарами и ведовством, и урывала у горькой судьбы минуты дикого личного счастья и наслаждение властью.

Суеверие всего русского общества оказывалось самой выгодной средой для борьбы женщин за свободу, за проявление личной воли; вещие жёны, предсказательницы всегда выделялись из толпы, заставляли себя слушать и почитать и замечались летописцами. Духовенство жаловалось в половине XVI века, что жёнки, девки и старухи бродили по сёлам и городам, собирали народ и поучали его своими бреднями. Ещё при Петре Великом женщина могла объявить себя святой Пятницей, и её водили всенародно с торжественной церемонией.
Общество игнорировало женщину в её нормальном состоянии, как деятельную личность с инициативой и энергией, но преклонялось перед пророчицами и изуверками.

Понятно, что при такой оценке женской личности её могли находить опасной для общества благочестивых людей и старались отстранять от него, помещая в стороне под присмотром.
На порядках наших теремов сильнее всего сказалось влияние церкви, подчинившей женщину главе семьи, отчасти и литературы «о злых жёнах», запугавшей воображение благочестивых руководителей семейной жизни. Повлияло и строгое отношение к брачному союзу, единому, по учению церкви, трудно заменимому для благочестивого лица, что вызывало усиленное оберегание жены. Конечно, нужно отметить и страх перед насилиями инородцев и своих; молодое, красивое существо тогда опасно было показывать и не одним татарам; соблазн был велик всем. Может быть, тут просто проявился грубый способ создать себе более крепкую семью, которую по некультурности не умели иначе устроить. В крайних формах на развитие затворничества со строго установленным ритуалом семейной жизни на монастырский лад, с устранением жены даже от домашнего хозяйства сказалось чванство московской знати, напыщенность и чопорность, свойственная правящим классам московского государства.
Влияла, впрочем, и экономическая сторона жизни; женщина всё-таки сохраняла за собой права собственности на свое отдельное имущество. Скрыв её в глубине дома, контролируя малейшие сношения её с внешним миром, муж мог легко завладевать её имением, не допуская её самостоятельных распоряжений. Дочери разделяли заключение вместе с матерями и невестками; нередко их оберегали пуще глаза, строже замужних. Затворничество помогало легко и свободно распоряжаться их браком и приданым.

Затворничество женщин и соответствующий обряд домашней жизни развивались медленно, достигнув расцвета во 2-й половине XVI в., когда они пустили корни в теремах Кремлёвского дворца. В Новгороде до конца вечевой свободы они так и не получили большего развития. Да и в Москве, в самом центре строгого благочестия, сами великие княгини долго не отстранялись от общественной и политической деятельности. Огромным авторитетом пользовалась вдова Донского, довольно долго и при взрослых детях не уходившая в монастырь, чтобы закончить свои мирские дела. Её невестка Софья Витовтовна, литовка родом, отличалась самостоятельным и властным нравом. Оставив в стороне влияние Софии Палеолог, гречанки европейского воспитания, можно отметить, что Иоанн III был окружён энергичными, деятельными женщинами; его сестра Агриппина и дочь Елена служили ему хорошими агентками его сложной политики, первая в Рязанском княжестве, вторая — в Литве, где сумела выдержать свою роль в очень ответственном положении. Особенно интересна обрусевшая молдаванка, невестка Иоанна III, мать погибшего в тюрьме его наследника Дмитрия. Молодая Елена Степановна имела свою партию близ первого из Грозных царей; по-видимому, довольно начитанная, она увлеклась религиозной проповедью свободомыслящих, представителей ереси жидовствующих, и помогла соблазнительному учению свить себе гнездо в самом Кремле. Такая женщина могла бы и на Западе с честью занять место в строю современниц эпохи Возрождения: в Москве её интеллектуальные силы не находили себе полного приложения, и память о ней, как и о многих других женских лицах, как-то затерялась среди придворных интриг и безразличия некультурного общества.

После непопулярной правительницы Елены Глинской, матери Иоанна IV, появляются скромные царицы, вознесённые к престолу из подданных, боярышень и мелких дворянок. Две из них играли некоторую роль. Анастасия Романовна умела скрытно действовать на душу мужа, и сам Грозный признавал, что жена имела на него влияние. Ирина Годунова умно и тактично следила за своим Феодором, присутствуя даже при приеме бояр. Прочие подруги царей покорно и незаметно выполняли в глубине терема свою роль главных богомолий в стране, а дочери их, царевны, были с рождения предназначены к пострижению.

Источник: WOMENATION.ORG